● Дорога от Бури до Буни или куда уходят нанайцы

На берегу Амура с утра зябко. Рыбаки уже «покормили тэму (дух воды)», и первый улов закипает на костре в большом котле. Мужики готовятся идти за вторым, и, кажется, им совершенно все равно, что прямо за их спинами происходит молебен. Отец Сергий читает, широко осеняя паству крестным знамением. Русские, нанайцы, удэгейцы, негидальцы — все, кто не занят, — стоят и неуверенно крестятся. С иконы на них сурово смотрит святой Иннокентий, креститель Дальнего Востока. Молебен заканчивается. К Сергию подходит один из рыбаков: «Батюшка, освятите лодки!» Религия религией, а улов должен быть хороший. Праздник, посвящённый памяти святителя Иннокентия, длится два дня: в первый — рыбалка на Амуре и молебен, во второй — посещение храма Серафима Саровского в Хабаровске.

Среди присутствующих — представители разных малых народностей и направлений христианства. По замыслу православного миссионера и этнического нанайца Леонида Сунгоркина, это поможет сплотить народ вокруг веры: — Очень важно, что вышли вместе представители малых народностей и русские, важно, что был православный батюшка. Эти десять тысяч нанайцев, если их сейчас не включить в российскую действительность, если не собрать их в одну кучу и не договориться, что есть главное стойбище Бури, мы можем потерять этот народ…
— Я, как православный, верю в святую Троицу, Иисуса Христа, — рассказывает Сунгоркин.
— При этом моя бабушка — шаманка, которая крестилась. И в ней уживались и вера в духов, и камлание, и православная вера, которая при этом исключает другие веры. Христианство на Дальнем Востоке ещё очень молодое — ему всего 150 лет. Из них 70 лет было пропущено. Наш народ несколько раз круто сменил парадигму: мы пришли как азиаты-завоеватели, потом сменилось мировоззрение и религия — и мы осели вдоль Амура, наполнили мифологию образами оседлой жизни.

Потом пришло христианство — и снова перемена мировоззрения, потом коммунизм — и все нанайцы стали православными шаманистами-коммунистами. А ещё мы не просто нанайцы — наши предки сюда пришли с Байкала. То есть в нашем этногенезе присутствует байкальская кровь, а с ней и доля буддизма. И мы хотим в этом винегрете сейчас найти, во что же верит современный нанаец?
Чтобы представить, что творится в душе нанайца или удэгейца, надо нырнуть в историю на пару тысяч лет. И понять, кем мы были, кем мы стали и кем мы будем.

Сородич и шаман
Когда люди ещё не отделяли себя от природы, шаман для коренных народов Дальнего Востока стал ретранслятором, врачевателем, предсказателем, проводником, переводчиком, рассказчиком и хранителем мифа о создании мира. Неслучайно на традиционных одеждах шаманов можно найти рисунки, которые рассказывают о творении: хаос в виде воды, две птицы, которые создают из хаоса землю, бог Эндури как главный создатель. Пантеон богов и духов поменьше — каждый отвечает за своё направление, и каждому посвящены мифы и сказки.
— Когда мы с моей бабушкой ходили молиться по-нанайски, жертвоприношения делать нанайские, я у неё спрашивал: «Бабушка, а как я буду молиться, я же по-нанайски даже не говорю. Кому мы молимся, покажи!» — вспоминает Леонид Сунгоркин.
— Мне очень хотелось увидеть этого нанайского бога.

На что мне бабушка сказала: «Леонид, бог — он везде». Это очень нанайское мировоззрение, то есть природа и есть бог. Мы идем, молимся Эндури у дерева нанайского, где нужно молиться, поклоняемся, и я спрашиваю: «А как мы будем обращаться к богу?» Мне тогда было 12, ещё при коммунистах. И она ответила: «Можно и по-русски к нему обратиться, какая разница? Главное — делать это искренне». И мне было этого достаточно.
Я понимал, что связь моя с национальной культурой не будет потеряна, даже если я не знаю нанайского языка, я могу молиться по-нанайски, я знаю ритуал, совершал его неоднократно, когда бабушка молилась богу Эндури.

Шаманы были в каждой семье и занимались делами именно своего рода. Поэтому каждый представитель малого народа может сказать, что в его роду был шаман. И воспринимался он как существо двойной природы. Он обладал способностью «видеть» в двух мирах: обыденном и сакральном, а также знанием пути — «входа и выхода» во время транса. В сказках часто встречается сюжет, когда во время инициации шамана правая его половина уходит на небо, а левая — в землю, первая считается человеческой, вторая — духом. Шаманы были героями огромного количества волшебных сказок и эпических легенд. Этот герой мог быть и добрым, и злым, помогать людям, преодолевать преграды или нарушать покой. Шаман обязательно должен был передать свое ремесло члену семьи.
Его функции были разнообразны: гадание, проводы души в мир мёртвых, общеродовые камлания об удачном промысле. Но чаще всего шамана звали, чтобы вылечить сородича. Вот так о своём лечении в детстве вспоминает нанайка Светлана Ходжер из села Нижняя Манама:
— Я в детстве болела, сильно, и у меня была бабушка-шаманка — она лечила людей. Это были 50-е годы, моя бабушка от меня не отходила, она лечила меня только шаманизмом. Потому что если я чем-то заболевала — значит, какие-то злые духи прилетали ко мне, это что-то вроде духовной войны. Бабушка шаманила и изгоняла злых духов: входила в транс, говорила с ними. Человек же не просто так заболевал: злые духи хотели отнять кого-то, и вот шаманы вступали с ними в связь и этим лечили. И в то время у нас особо врачей не было, нас лечили так.

Библейский бог Эндури
— Нельзя сказать, что я отошла от шаманизма и пришла к христианству, — говорит нивхская художница и мастерица Светлана Ходжер.
— Я в шаманизм вообще не вникала. Да, бабушка меня лечила в детстве, но передачу-то мне не сделала. А чтобы быть шаманом — это не так просто. Шамана выбирают только духи, хотя я вижу многие вещи, могу предсказывать. Даже вот эти наводнения на Дальнем Востоке — я их видела в прошлом году во сне. Значит, Бог мне даёт такой знак, и я должна молиться за это. Я пришла в баптистскую церковь несколько лет назад, и меня там очень поддержали. Если бы не Бог, я была бы потерянным человеком. Я потеряла всех своих детей, они умерли, и я была в отчаянии: почему так? А мне сказали: значит, Господь даёт тебе такое испытание. Как у Иова в Библии.

Крещение коренных народов Дальнего Востока началось во второй половине XVII века с приходом первых русских исследователей. Тогда в единственном русском поселении Албазино (село в Сковородинском районе Амурской области) был основан первый монастырь. Но православие распространилось лишь в Верхнем Приамурье, где жили эвенки, дауры и нанайцы. Переход в новую веру был добровольным, и даже воеводам полагалось следить, по своей ли воле крестятся аборигены: обращать в православие силой запрещалось даже пленных.

Те, кто крестился, включались в новую социальную жизнь: мужчин устраивали на государеву службу, женщин выдавали замуж за новокрещёных коренных жителей или служилых русских. К смешанным бракам церковь относилась благосклонно — в сравнении с договорными традиционными браками в национальных общинах это был весомый аргумент для перехода в новую веру. К тому же новокрещёным аборигенам полагалось ещё и денежное и хлебное жалованье, они переставали платить ясак (натуральный налог пушниной) и получали земельные наделы — принять христианство было очень выгодным решением.

— В мифологии нанайцев есть бог Эндури, — говорит Леонид Сунгоркин.
— Даже в Библии, переведённой на нанайский язык, нет слова «бог», он упоминается как Эндури. Нанайцы верили в одного бога-творца, а все остальные духи — это духи-помощники. В православной вере это могут быть ангелы или святые, поэтому когда приходили миссионеры и рассказывали про одного бога-творца, это очень логично укладывалось в представление нанайцев: это тот же бог, просто назван другим именем. И получалось так, что нанаец идёт в лес и просит духа леса ему помочь. Потом приходит в церковь и спрашивает: батюшка, кто из святых отвечает за охоту? Поставил свечку — и пошёл дальше. А православная церковь пишет отчёт: столько-то человек приходило. После охоты нанаец пришёл с добычей, отдал часть батюшке, и тот счастлив. Вторая волна крещения малых народов пришла во второй половине XIX века, когда юг Дальнего Востока был окончательно присоединён к Российской империи. Вместе с экспедициями и переселенцами приехало множество священников. Среди них и святитель Иннокентий (Вениаминов), который теперь считается главным крестителем малых народов восточной окраины. Общая с Россией вера не давала распространяться на этой территории буддизму, мусульманству, католицизму, конфуцианству и сектантству, позволяла закрепить русские позиции в регионе, который исторически находился под влиянием Китая. Архиепископ Иннокентий писал в Синод: «Амур для нас то же, что для европейцев Южная Америка или Соединённые Штаты. Весь излишек народонаселения давай на Амур, который в состоянии прикормить и обогатить миллионы…» Коренные народы же не торопились отказываться от сэвэнов и камланий, но православие давало очень большие выгоды.

Миссионеры обучали детей и оказывали медицинскую помощью населению — это зачастую приводило в веру больше людей, чем беседы. К примеру, в 1869 году в селе Болонь случилась эпидемия оспы. Не найдя спасения ни в народной медицине, ни у шаманов, люди пришли к православному миссионеру Протодьяконову. Он устроил крестный ход с иконами и прошёлся по стойбищу, окропляя святой водой всё, что видит: юрты, снасти, домашнюю утварь, неводы и лодки. А потом сделал прививки от оспы, и эпидемия отступила.

Православие «без ясного сознания»
Но было и ярое сопротивление шаманов и китайских купцов — их влияние на население было по-прежнему велико. «Купец-китаец давал аборигену все необходимые товары — табак, буду (род зерновых), дабу (род ткани) и ханшин (род водки) под будущий промысел, то есть в долг. Но долг этот не уменьшался, потому что китаец каждый раз увеличивал цену на товары и вновь снабжал ими аборигена в долг. Платить долг отцы завещали своим детям, те — своим детям. Абориген-должник много не спорил и за бесценок отдавал добытое за несколько месяцев. Он даже был рад, что китаец не отказывает ему и опять даёт в долг, под будущий промысел.
Миссионеры крайне отрицательно относились к такой ситуации, особенно к спаиванию аборигенов, а ещё в большей степени к тому, что китайские купцы внушали аборигенам мысль о верховной власти над ними Китая и о том, что русские на Амуре только временные хозяева. Китайцы не советовали аборигенам отдавать своих детей в школу, уверяя, что русские для того их и учат, чтобы потом забрать в солдаты», — пишет издание «Религиоведение» в статье «Миссионерская деятельность Русской православной церкви среди коренных народов Дальнего Востока» (2009). Но и сами миссионеры часто вызывали недовольство местных. Например, в Доле-Троицком стане миссионер отобрал у некрещёных нанайцев жён и повенчал их с другими за приличную плату: требовал один-два соболя за крестильные рубашки и т. п. Эта ситуация вызвала огромное волнение среди нанайцев, дело дошло даже до генерал-губернатора Приамурья А.Н. Корфа, и в стан для успокоения народа были посланы солдаты. После разбирательств власть и церковь встали на сторону миссионера, что ещё больше оттолкнуло аборигенов. Это был не единственный случай: многие миссионеры занимались вымогательством, скупкой и перепродажей пушнины.

К 1890-м годам православная миссия на Дальнем Востоке была признана неудачной. Но она быстро преобразовала работу, и уже к началу ХХ века процесс христианизации коренных народов Приамурья значительно ускорился. Больше всего было крещёных нанайцев: в 1916 году некрещёные составляли единицы, тогда как у соседних с ними народов таковых было значительно больше: у орочей и удэгейцев — 28,5%, у корейцев — 9% и т. д. Крестились наиболее зажиточные слои нанайского общества: купцы, торговцы-посредники, владельцы небольших судов, старшины селений, главы родов — они стремились слиться с представителями новой власти, а также наиболее бедные слои населения — они надеялись на получение серебряных крестиков, медицинской и материальной помощи, рассчитывали избежать наказания за преступления. Некоторые крестились по нескольку раз, чтобы снова получить подачку, а у миссии в бумагах увеличивалась численность обращённых в православие. Малые народы спрятали сэвэнов и повесили на стены иконы.
— Очень большую роль в становлении меня как нанайца сыграла моя родная бабушка Анна Степановна Данкан, — говорит Леонид Сунгоркин.
— Она родилась в начале ХХ века, умерла в 2002 году и пережила все потрясения. Мой прадед Степан вёл торговлю с китайцами, у него была зажиточная семья. И век назад было принято детей крестить так, чтобы крёстными у нанайцев были русские: церковь вела такую работу, чтобы люди глубже узнавали культуру, дружили. И вот в нашей семье у бабушки крёстные тоже были русские, у них в Хабаровске был кондитерский магазин. Бабушка называла их «русские мамка с папкой», и когда они приезжали, в доме был большой пир: они её очень любили и баловали. Церковь привлекала к распространению христианства самих нанайцев, окончивших миссионерские курсы или курсы катехизаторов, созданные в 1905 году в Хабаровске. Русские миссионеры тоже изучали местные языки. Но и сами члены Православного миссионерского общества признавали, что большая часть инородцев «это христиане только по имени, весь же жизненный уклад их по-прежнему остаётся языческий. Начальных, основных истин христианского вероучения они не знают, и хотя соблюдают нередко христианские церковные обряды, но делают это без ясного сознания их важности и значения, внешне, механически».

— Как получилось, что я православный миссионер? Это выбор моих предков, — поясняет Сунгоркин.
— Ведь они меня там ждут, крещённые 200 лет назад, в этом Буни. И я приду туда, то есть в момент, когда я буду умирать, я буду хотеть попасть именно туда — в свой нанайский рай. А вот русские православные — у них нет этого второго видения. И они часто ведут себя как сектанты, потому что считают, что только их религия правильная. Мы разговаривали как-то с отцом Никанором, когда я только начал миссионерствовать, и он доказывал мне, что нанайцы должны креститься, принимать православие… Я спросил: «Ты, батюшка, когда принял православие? После института? А я родился в этой среде духов, когда все всего боятся, когда мир с детства наполнен всякими нанайскими страшилками, когда у тебя дома шаманят, когда ты видишь, как всё это происходит, — и ты живёшь в этом мире. Кто из нас больше знает о душе?»

— В нанайской мифологии другое мировоззрение, — говорит православный миссионер и этнический нанаец Леонид Сунгоркин.
— У нас ты не грешен от природы, ты можешь делать всё, что тебе угодно, даже убивать соплеменников, — но ты всё равно придёшь в свой нанайский загробный мир Буни, где тебе все будут рады. А регулятором жизни сообщества является традиция и мифологическое представление о своём народе. Отсюда заветы, которые передаются от дедов к внукам, отсюда и огромное почитание предков. Для регуляции сообществ и нужны вожди, шаманы. Сейчас, к сожалению, этого нет. Сейчас у человека начинается проблема выбора, а это сложный процесс, когда в твоей крови и в твоём мировоззрении намешаны разные концепции устройства мира. Поэтому сейчас мало кто из представителей малых народностей может чётко представить себя адептом какой-то одной конкретной религии. Всегда есть «да, но…».

Коммунисты-шаманисты
Советская власть пришла на Дальний Восток в 1922 году и сразу определила своё отношение к духовной культуре инородцев. В конце 1920-х годов шаманы были приравнены к священникам — это понижало их социальный статус и выводило за границы советской жизни.
— А потом начались раскулачивания, — рассказывает Леонид Сунгоркин.
— Бабушке было 14 лет, и дед отдал её в жёны самому бедному нанайцу, которого нашёл, — так он спас и её, и семью. Потом, уже в советское время, она начала шаманить и не прекращала никогда, до самой смерти. Я был её младшим, 25-м внуком, она жила с нами, и у нас была глубокая внутренняя связь. Хотя она была шаманка, но это она меня впервые привела в церковь — показать, где находится и что это такое. В начале 1930-х годов шаманов лишили избирательных прав, исключили из колхозов и уволили с работы. Уничтожили множество обрядовых предметов и костюмов, из них только единицы попадали в музеи.
В конце 1930-х, как и во всей стране, начались аресты, хотя массовых репрессий в отношении шаманов не было. В 1945 году объявили официальный запрет на шаманскую деятельность. Этот запрет снимут только в 1980-х, но степень его соблюдения со временем снизится: уже в два последних десятилетия советской власти он будет носить скорее формальный характер.

— В советское время люди приспосабливались, — говорит Сунгоркин.
— Людям приходилось прятаться, скрывать, что ты совершаешь обряд, или то, что ты православный — ты же не будешь об этом кричать: кругом коммунисты. Тебя могут убить за то, что ты в церковь ходила, а тут ещё и шаманка — это вообще статья. Поэтому люди воспитывали своих детей, но всё это делалось очень скрытно и не выносилось из дома. Хотя позже советская власть уже не мешала: шаманят и шаманят. Она смотрела на этих нанайцев как на что-то такое непонятное. И это до сих пор осталось.
В советский период активно действующих шаманов почти не осталось: камлания проводились подпольно, в узком кругу помощников или в одиночку. Национальная духовная культура проявлялась скорее в малых действиях обычных людей: внутренний разговор с духами, оберег «на удачу», личное отношение к природе, привычка отдать первый кусок хранителю рода. Коренные народы приняли новые правила, спрятали иконы рядом с сэвэнами и получили парткнижки.

— Я помню, как к бабушке приезжали старые подруги и совершали обряды. Мы тогда жили в общежитии в комнате. Они приехали — уже старушки старые-старые — зарезали петуха, я помог по обряду… Я только потом понял, что они прощались так друг с другом — и они правда больше никогда не встретились. Я видел этих женщин в первый и в последний раз. Жили они долго, по 90 лет, и связь у них была, и семьи свои они держали. А потом, когда старики поуходили — всё разрушилось, каждый стал сам за себя. Уход старого поколения коренных народов не может не сказаться на духовной культуре их детей и внуков: современные нанайцы, удэгейцы, нивхи и другие малые народы не знают точно, во что они верят, но существование чего-то «такого» признают.

Куда уходят нанайцы
В нанайском селе Нижние Халбы нет ни часовни, ни тотемного места для камланий, но есть маленький школьный музей. Он собран силами учителей и школьников, и в одном из тесных помещений установлены сэвэны — деревянные фигурки духов, хранителей дома и помощников шаманов. У ног сэвэнов лежат современные купюры и мелкие монеты — это селяне, приходя сюда, оставляют подношение духам. Деньги никто не трогает: раз кладут —значит, это особое место.
— Когда мне было семь лет, в конце 60-х, приезжал священник, родители почему-то решили меня крестить, — рассказывает Марина Евсюхина, директор школы.
— Мне сказали, что у бога всё одно — это мой дедушка-шаман сказал. Христиане, конечно, так не говорят, они считают, что их вера совсем другая, но мы в это верим. В христианстве мир разделён на добро и зло. А у нас — только добро. Возможно, поэтому, когда наши дети со злом сталкиваются — теряются.

Сейчас шаманов уже, к сожалению, нет. Есть люди, которые чем-то обладают, внутренним видением каким-то, но шаманов нет. Шаманский дар передаётся из поколения в поколение, но он может утрачиваться, наверное, потому что человек живёт другими проблемами и не сталкивается или не обращает внимания на знаки… Но есть люди, которые обладают видением до сих пор.

— Знаете, сейчас и нанайцы, и удэгейцы, и нивхи находятся в состоянии как слепые котята, — говорит нивхская художница и мастерица Светлана Ходжер из села Нижняя Манама.
— Они хотят верить, но и шаманов уже нет, и вера не понять какая — они потеряны между небом и землёй. А у меня была бабушка-шаманка, и я в церковь пришла, покаялась и искренне стала верить в Бога. И у меня получается 50 на 50: я осторожно к этому духовному миру отношусь, вообще ко всему. Надо сопоставлять из Библии и из мифов… Духовный мир — он же очень сложный. Бог так говорит, а шаманизм так, и надо маленько принимать меры предосторожности, не разваливаться на два пути, и это очень сложно. Поэтому мне было очень тяжело к этому подходить, но всё же я пришла именно в христианскую церковь. Иисус же не сразу крестился, а в зрелом возрасте, когда уже осознанно принял решение. Так же и я — когда я уже изучала Библию, слово Божье, я поверила в Бога. И в Бога я верю. В Эндури.
Светлана точно помнит момент, когда поверила в Бога. Однажды она потеряла деньги, которые должна была передать, — много денег. Приехала домой поздно — искала, всё перерыла, не нашла. И на следующий день искала, не могла найти.
— В конце концов вечером, уставшая, расстроенная, я обратилась к Господу и сказала: «Господь, я потеряла деньги. Ты подскажи мне, где деньги? Куда я положила?» И слышу голос: «Встань и иди». Я пошла. Залезаю в карман — они там лежат. И в этот момент я поверила.

Вопрос о том, существует ли загробный мир и куда попадает душа после смерти, — основной в любой религии. — Я знаю, куда я попаду после смерти, — говорит Светлана Ходжер.
— Наши старики говорят, что мы не восходим на небо, мы остаёмся: люди, души которых чисты, — они перед Богом исполняют свою миссию. А мы с сыном раньше ходили в церковь, молились, он искренне поверил в Бога, а перед смертью он увидел ангела с крыльями: «Мама, за мной пришли. Я видел ангела с крыльями, значит, я скоро умру». И он в конце концов умер. Потом мне снится сон: я вижу, как он спускается с неба. Значит, он там был, и Господь вернул его на землю. И он должен здесь исполнить волю Бога. На земле остаются много негативных людей после смерти, которые становятся кем-то вроде бесов. Так вот хорошие люди, которых отправляет на землю Господь, должны с ними бороться. Понимаете?

— Чаще всего нанайцы не могут ответить на этот вопрос, — говорит Леонид Сунгоркин.
— Потому что часто они не знают, как войти в тот мир. Если говорить о нанайском входе в загробный мир, ты должен знать, где он находится. Вот как раз путь от Бури до Буни — это и есть путь нанайца.
Бури (историческое стойбище, на месте которого сейчас находится Хабаровск) — это место, где в духовном смысле как раз все рождаются, это мифическое, но конкретное место. Там сейчас стоит граф Муравьёв-Амурский, там жила Мамельди, прародительница нанайского народа, там же была война за три солнца — одна из главных историй в нашей мифологии, — там и появился весь народ по нашему мировоззрению, где находится исток. А Буни, — продолжает он, — это место, куда народ уходит. Так вот Буни у нас — это село Малышево в Хабаровском крае. Там скалы, и, по преданию нанайцев, там вход в другой мир. То есть жизненный путь наш вполне определён: есть место, откуда ты приходишь, и есть место, куда уходишь. Я когда узнал, что такой мир существует, я забеспокоился: как же попасть туда? Надо же понять, как это сделать! И мы туда приехали, начали проводить субботники. Потом поехали с экскурсиями, вызвали туда епархию, они посмотрели, я им рассказал легенды… На самом деле, батюшки — им это тоже интересно, это такие же люди. Рассказываешь им, где тут Буни, куда нанайцы уходят, все эти сказки — а они вполне серьёзно и с большим уважением слушают, вот так относятся к представлению народа об уходе в загробный мир.
Моя бабушка, например, говорила: ты не переживай, я умру — мы с тобой встретимся в Буни. И не только бабушка — все так говорят. Она умерла — и у меня эта мысль запала. Она свою жизнь прошла, теперь мне нужно пройти. Но мне же нужно её пройти самому.

Православный шаман и его часовня
— На рыбалке, когда пришёл батюшка, принесли иконы, все — крещёные и некрещёные — стоят и крестятся. Православная вера всем понятна. Причём если бы был на месте батюшки нанайский шаман, те же нивхи сказали бы: зачем нам нанайский? У нас свой шаман есть. И могло бы произойти целое разделение на разные культурные пласты, и выступление шамана было бы сродни лишь театральному действию. Для меня православная часовня — это объединение не только нанайцев, но всех малых народностей, которые приняли эту веру давно и в силу исторических причин. Поэтому здесь прямое обращение к нашим элитам: обратите внимание на маленькую нанайскую православную часовню, особенно на фоне историй из других регионов, в которых люди не хотят храмы. А тут люди хотят. Одну часовню для целых нескольких народов. Сунгоркин рассказывает о проекте первой нанайской православной часовни. Но часовня — это не просто часовня, а целый комплекс, точка для развития внутреннего туризма, говорит он. Ансамбли, коллективы разных малых народностей смогут приезжать и показывать свою национальную культуру, продавать свои изделия… Там же будет построен миссионерский стан, там же трапезная. Всё это замешано на национальной культуре, и крест — с элементами национальной резьбы: не простой, а орнаментированный.

— Это всё не противоречит друг другу — мы как раз и хотим показать, что элементы разных мифологий хорошо сплетаются: ты можешь играть возле церкви на варгане, даже погружаться в транс и медитировать. Что тут плохого? И батюшки тоже ничего плохого не видят. Но они видят другую задачу: чтобы паства укреплялась. И вот центром укрепления может быть не шаман, а церковь. Ведь в чём сложности с шаманизмом — там всё завязано на конкретного человека. Если есть лидер — он тянет, если умер — всё пропало. Церковь — более мощная, официально признанная структура.

Зачем Сунгоркин строит свой собственный мир с часовней в Буни? Потому что он «православный шаман»: — Батюшки улыбаются — их это не трогает, потому что они тоже понимают мою миссию. Просто мне это даёт возможность, с одной стороны, вырасти из рамок местечкового мистицизма — я не хочу, чтобы меня ассоциировали с каким-то шаманом, который прыгает с бубном. А с другой стороны, даёт мне некий социальный статус, который я могу использовать для достижения своей цели — нанайской часовни на «дальневосточном гектаре». «Православному шаману» ничто не запрещает прийти на реку и покормить Амур, чтобы он дал рыбы. Или когда он приезжает в какое-то село и ему говорят: а вот это священное дерево, — он не спорит, принимает это. — Часовня будет стоять на «дальневосточном гектаре» в 6 километрах от села Сикачи-Алян. Эта земля была выбрана не просто так: это значимое для нашего народа мистическое место. И сейчас у нас есть задача: показать всему православному миру, что нанайцы — это тоже православный народ. То есть таким образом часовня закрепляет наш исторический выбор как народа. Зачем это нужно? Нанайцам — чтобы задуматься о своей совместной с русскими двухсотлетней истории. Не просто так же они крещение принимали. Да, конечно, эта двухсотлетняя история против тысяч лет собственной мифологии, но я верю, что одна маленькая часовня на Дальнем Востоке может стать символом общей веры. Сейчас нам нужен центр силы, куда бы мы могли приезжать, чтобы пообщаться с людьми, которые находятся в таком же винегрете из культур, что и мы сами.

Екатерина Бияк